Многие либертарианцы считают, что либертарианство можно свести к простому и убедительному моральному принципу, из которого выводится всё остальное. К популярным кандидатам можно отнести принципы “Инициировать принуждение всегда неправильно” и “Каждый имеет абсолютное право контролировать собственное имущество, если оно не используется для подавления соответствующих прав других лиц”. Если они верны, то защита либертарианских идей, очевидно, должна строиться на демонстрации того, что они вытекают из этого изначального принципа. Кто-то может даже утверждать, что защищать либертарианские предложения, исходя из того, что они достигают желаемых последствий, как я это делал по ходу книги, не просто потеря времени, а опасная потеря времени, поскольку это означает, что если какая-нибудь насильственная альтернатива будет приводить к лучшему результату, придётся отказаться от либертарианской позиции.
Одна из проблем, возникающих при выведении заключений из простых либертарианских принципов, кроется в том, что простые утверждения либертарианской морали не все являются такими уж убедительными. Многие люди не против применения силовых методов, или, по крайней мере, не против поступков, которые либертарианцы относят к инициации принуждения. Несмотря на отдельные попытки доказать обратное, либертарианцы пока ещё не привели ни одного доказательства, что наша моральная позиция верна.
Следующая проблема связана с тем, что простые утверждения принципов либертарианства, будучи истолкованными буквально, могут быть использованы для доказательства выводов, которые никто, включая либертарианцев, не пожелает принять за верные. Если содержимое принципа смягчить, с целью избежать подобных выводов, его формулировки становятся гораздо менее ясными. Только если осторожно свести применение наших принципов к несложным случаям, мы можем добиться, чтобы они одновременно выглядели и простыми, и истинными.
Легче всего продемонстрировать это на нескольких примерах. Чтобы определить, что такое принуждение, нам, как я указывал в начале книги, понадобится понятие собственности, то есть способа как-то определить, что моё, а что твоё. Обычно либертарианцы согласны с наличием прав собственности на землю. У меня есть абсолютное право делать на своей земле, что я хочу, если только я не нарушаю ваши аналогичные права на вашу землю.
Но что считается нарушением? Если я направлю в вашу дверь лазерный луч мощностью в тысячу мегаватт, я, разумеется, нарушу ваше право собственности так же, как если бы я стрелял из пулемёта. А если я уменьшу силу лазерного луча – скажем, до яркости, аналогичной свету фонарика? Если вы обладаете полным правом контролировать свою землю, мощность лазера не должна иметь значения. Никто не имеет права пользоваться вашей собственностью без вашего разрешения, так что вам решать, будете ли вы мириться с той или иной формой вмешательства.
До сих пор многие сочтут этот аргумент убедительным. Далее необходимо заметить, что как только я включаю в своем доме свет, или даже зажигаю спичку, результатом становится нарушение прав собственности моих соседей. Любой, кто заметит мой свет со своей территории, неважно, невооруженным глазом или при помощи телескопа, таким образом доказывает, что по крайней мере часть фотонов, произведённых мной, нарушили границы его собственности. Если у каждого есть абсолютное право на защиту своей собственности, то любой, в чьё поле зрения я попадаю, может запретить мне делать всё, что связано со светом. При таких обстоятельствах мои права на владение собственностью мало чего стоят.
Похожая ситуация возникает в связи с проблемой загрязнения окружающей среды. Иногда либертарианцы утверждают, что, поскольку загрязнение воздуха над чужой собственностью – это нарушение имущественных прав её владельцев, в либертарианском обществе можно запретить загрязнение воздуха, кроме тех случаев, когда инициатор загрязнения имеет на то согласие от всех, кто владеет загрязняемыми землями. Этот аргумент используется против таких схем, как налог на сбрасывание отходов (обсуждался в Главе 26), который создан с целью ограничить влияние загрязнения до экономически выгодного уровня (когда дальнейшее ограничения обходятся дороже своей реальной стоимости), а не с целью уничтожения его источника.
Тут, опять-таки, проблема заключается в том, что абсолютное право на контроль своей собственности оказывается слишком буквальным. Углекислота – это загрязнитель. Это также и конечный продукт человеческого метаболизма. Если у меня нет права на размещение даже единственной молекулы этого загрязняющего вещества на чьей-либо собственности, то я должен спрашивать разрешения всех своих соседей на дыхание. Или мне придётся обещать не выдыхать.
Очевидно, что в расчёт должны идти только значительные нарушения моих прав собственности. Но кто решает, какие нарушения значительны? Если у меня есть абсолютное право собственности, значит, я сам решаю, какие нарушения моей собственности имеют для меня значение. То, что кому-то дозволено безнаказанно нарушать моё имущественное право до тех пор, пока он не причиняет значительного ущерба, возвращает нас к оценке законных прав по их последствиям.
Похожая проблема возникает, если мы рассматриваем случаи, которые незначительны не по размеру, а по вероятности проявления. Предположим, я решил сыграть в русскую рулетку с небольшим изменением правил: после того, как я вставил патрон и прокрутил барабан, я направляю револьвер не себе, а вам в голову. Большинство людей, неважно, либертарианцы или нет, согласятся с тем, что вы имеете полное право выбить оружие из моих рук до того, как я нажму на спуск. Если некое действие в чей-то адрес (в данном случае выстрел), является насилием, то это относится и к поступку, который влечёт такое действие лишь с некоторой вероятностью.
А что, если барабан револьвера имеет не шесть гнёзд, а тысячу или миллион? Право не подвергаться насилию, утверждённое как абсолютный моральный принцип, и в этом случае должно работать. Если мораль либертарианства представляет собой просто выведение заключений из этого права, похоже, что я не могу совершать никаких действий, которые с некоторой вероятностью повлекут ущерб другому человеку без его согласия.
Я вылетаю из аэропорта на частном самолете с дальностью полета в тысячу миль. Есть некоторая (маленькая) вероятность того, что у меня в самолете что-то неисправно, или я засну, или по какой-нибудь другой причине я сильно собьюсь с курса. Есть вероятность того, что, сбившись с курса, я потерплю крушение. Конечно, я могу предпринять что-то, чтобы снизить эту вероятность, но не свести ее к нулю. Следовательно, вылетая из аэропорта, я создаю некоторую (небольшую) вероятность смерти или разрушений в тех домах, на крыши которых я могу рухнуть. Из либертарианских принципов должно следовать, что перед вылетом я должен получить разрешение от всех, кто живет в радиусе тысячи миль от точки старта.
Я не утверждаю, что либертарианцы, которые акцентируются больше на принципах, а не на последствиях, всерьез верят, что нельзя зажигать спичку на своей собственной территории, или летать на самолете, или выдыхать. Очевидно, они так не думают. Я лишь указываю, что упрощенные формулировки правовых принципов либертарианства, воспринимаемые дословно, приводят к подобным проблемам.
Можно избежать такого результата, если уточнить эти формулировки: подчеркнуть, что они касаются только значительных нарушений моих прав, или нарушений, которые действительно наносят мне ущерб, или что выдыхая или включая свет, или совершая другие действия, которые незначительно мешают другим людям, я автоматически позволяю им совершать те же действия по отношению ко мне. Но, вступая в эту игру, вы уже не можете больше использовать права для выведения четких заключений о том, что должно или не должно случиться. Люди, которые поддерживают систему налогов, могут убедительно доказывать, что налоги в действительности не наносят вам ущерба, поскольку выгоды, которые они приносят, более чем оправдывают неудобства от них, или что каждый автоматически соглашается платить налоги, пользуясь услугами государства.
Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что аргументы в защиту фундаментальных моральных принципов не дают ответов на достаточно важные вопросы. В частности, они не отвечают и не дают никаких подсказок, как искать ответ на целый ряд вопросов о том, где проводить границы. Кажется очевидным, что нам нужны правила, касающиеся нашей собственности, которые запрещают вторжение на неё лазерных лучей мощностью в тысячу мегаватт или пуль автоматического оружия, но не лучей фонарика или отдельных молекул углекислого газа. Но как вы в принципе решаете, где в этом диапазоне проходит граница, за которую не распространяются имущественные права? Нам нужны правила, в соответствии с которыми мне запрещалось бы демонстрировать свою меткость, паля из винтовки в мух, жужжащих над вашей головой, но не запрещались любые полёты самолетов. Нужны такие правила, которые запрещают вторжение на мою крышу слонов, но не прохождение спутников по орбите в десяти тысячах миль над ней.
Один очень привлекательный подход к решению этих проблем заключается в том, чтобы обратиться к истокам права на землю. Если бы мы знали, как я получил во владение свою землю, мы могли бы также знать, из чего состоит это мое владение. К несчастью, нам это неизвестно. Несколько веков назад Джон Локк предположил, что люди вступили во владение землей, вложив в нее определенный труд. Но он не объяснил, каким образом, расчистив участок леса, я приобретаю не только увеличившуюся благодаря моим усилиям ценность земли, но и полное право на владение ей. Как, в частности, я приобретаю право запретить вам ходить по моей земле, то есть то, что вы могли бы делать, даже если бы я никогда не расчистил её от леса? [10] Позже теоретики либертарианства предложили другие основания для установления собственности на землю, такие как присваивание или установление её границ. Но никто, насколько я знаю, не предоставил ни одной убедительной причины, почему, если изначально земля принадлежит всем в одинаковой мере, я вдруг теряю право ходить по ней, если вы громко заявили о том, что она ваша.
Достаточно легко продемонстрировать причины, по которым превращение общей собственности в частную хорошо, если оно даёт лучший результат. Но намного сложнее выводить доказательство права на владение землей из определенной априорной теории естественных прав. Поэтому в начале книги я признал, что основа понятия собственности на естественные ресурсы, такие как земля, является шаткой, и утверждал, что она не является такой уж важной, поскольку подобные ресурсы обеспечивают в современном обществе очень небольшую часть дохода.
Проблемы, которые я рассматривал до сих пор, все связаны с определением понятия собственности на землю. Масса похожих проблем возникает при определении правил в системе законов, разработанной с целью заставить либертарианские права работать так, как этого хотят либертарианцы. Так, уголовный суд редко выносит решение, основанное на стопроцентной уверенности в вине подсудимого, если такое вообще случается. Если вы заключаете кого-то под стражу (или штрафуете), придя к заключению, что этот человек совершил преступление с вероятностью 98%, остаются два процента вероятности того, что вы нарушаете права невиновного человека. Означает ли это, что вы не можете наказывать кого бы то ни было, если вы не уверены в его виновности на все сто процентов? Если нет, то как, в принципе, в соответствии с либертарианскими моральными принципами определить степень доказательства вины, чтобы она была достаточна для вынесения обвинительного приговора и наказания?
Когда человека осудили, возникает следующий вопрос – какие легитимные действия мы можем над ним совершить. Предположим, я украл у вас сто долларов. Если всё, что вам позволено сделать в ответ, это забрать обратно украденные деньги, тогда воровство становится весьма привлекательной профессией. Иногда меня ловят и возвращают свои деньги, а иногда я избегаю наказания, и деньги остаются при мне. В лучшем случае я в выигрыше, а в худшем – ничего не теряю.
Для профилактики воровства необходимо иметь возможность взимать с вора больше того, что было украдено. Но насколько больше? Когда я однажды поднял этот вопрос в разговоре с либертарианцами, мне сказали, что один видный либертарианец уже ответил на него, сказав, что вор должен вернуть вам ровно вдвое больше, чем украл. Это было много лет назад, но с тех пор так никто и не объяснил мне, почему требовать нужно именно в два раза больше. Два, конечно, чудесная цифра, но и три тоже неплохо, и за четыре может быть высказано много аргументов, и за десять, и за сто. Проблема не в том, чтобы придумывать ответы, а в том, чтобы найти способ выводить их логическим путем.
Можно продолжать приводить примеры других проблем, для которых либертарианский подход выведения правил из естественных прав граждан не имеет решения. Вместо этого я предпочёл бы критиковать этот подход с другой стороны. Даже если мы будем игнорировать ситуации, где права нарушаются очень незначительно, обычная форма, в которую облекаются либертарианские принципы, порождает такие заключения, в которые практически никто не верит, неважно, говорим мы о либертарианцах или нет.
Рассмотрим следующий пример. Сумасшедший вот-вот откроет огонь по толпе. Если он это сделает, погибнут невинные люди. Единственный способ помешать – застрелить его из винтовки, которая находится в пределах досягаемости нескольких человек из толпы. Винтовка при этом находится на частной территории, принадлежащей её законному владельцу. Он известный мизантроп, который не раз публично заявлял, что категорически возражает, чтобы кто-то пользовался его винтовкой без его разрешения, даже если бы это спасло сотни жизней.
Здесь возникают два вопроса. Во-первых, имеют ли люди из толпы право взять винтовку и с её помощью застрелить сумасшедшего? По либертарианской теории прав, как я понимаю, ответ будет отрицательным. Собственник винтовки не несёт ответственности за появление сумасшедшего с оружием, и тот факт, что его винтовка в данный момент представляет для других людей неисчислимую ценность, не даёт им право брать её.
Во-вторых, желательно ли, чтобы кто-то взял винтовку и выстрелил из неё в сумасшедшего? Другими словами, хочу ли я, чтобы кто-то так сделал, или я предпочёл бы смотреть на то, как погибают люди из толпы? Ответ на этот вопрос кажется очевидным. Если кто-то возьмет в руки винтовку, происходит относительно незначительное нарушение законных прав его владельца. Если никто этого не сделает, результатом будет серьезное нарушение законных прав гораздо большего числа людей (на то, чтобы не быть убитыми), плюс значительный ущерб для человеческих жизней и здоровья. Если бы меня спросили, какой из этих вариантов я предпочёл бы увидеть реализованным, разумеется, я бы ответил про первый.
Этот результат ни в коем случае не является парадоксальным. Результат может быть желательным, даже если никакой моральной и законной базы у него нет. В действительности, эта возможность заложена в идею (по Нозику) рассмотрения либертарианского права как граничных условий, в которых мы ищем способа достижения определенной цели. Эти ограничения не будут иметь значения, пока обстоятельства не сложатся так, что нам легче будет добиться нашей цели, игнорируя их.
Не являясь ни в коей мере парадоксальным, такой результат, по крайней мере мне, кажется некомфортным. Он заставляет меня заявлять, что я очень надеюсь, что кто-то схватит ствол, но что я не одобряю никого, кто так поступит.
Можно решить эту проблему, отказавшись от идеи, что естественные права являются абсолютными. Потенциальные жертвы имеют право совершить незначительное нарушение, чтобы предотвратить более серьезное нарушение прав, наилучшим образом компенсируя это нарушение владельцу оружия впоследствии. Другой подход к этой проблеме – заявить, что естественные права – это удобные эмпирические правила, которые четко описывают, как вести себя в большинстве случаев, но что в достаточно необычных ситуациях следует отказаться от эмпирических правил и принимать решения с точки зрения конечных целей, для достижения которых они предназначены. Третье решение заключается в том, чтобы доказать, что ситуация, которую я описал, не может произойти, что существует определенный естественный закон, гарантирующий, что нарушения прав всегда имеют плохие последствия, и что одно нарушение прав никогда не приведет к уменьшению общего числа нарушений прав.
Все эти подходы приводят к одному и тому же выводу. При определенных обстоятельствах нарушения прав должны оцениваться по существу, а не с самого начала отвергаться, исходя из общепринятых либертарианских естественных правил. Те, кто считает, что нарушения прав в любом случае нежелательны, будут уверены, что в результате оценки нарушение будет сочтено неприемлемым, но это не означает, что они могут отрицать аргументы противников, не ответив на них для начала. Любой такой аргумент претендует на то, чтобы дать контрпример к общему утверждению; если такой контрпример верен, он доказывает неправоту этого общего утверждения.
До сих пор я пояснял свою точку зрения при помощи специально сконструированного примера. Красть или нет винтовки для отстрела сумасшедших это не самый острый вопрос в либертарианской среде, да и не только в ней. Теперь я намерен сделать следующий шаг и защитить одну конкретную ересь, которую, как утверждается, ни один либертарианец не может поддерживать – о том, что при некоторых возможных обстоятельствах воинский призыв был бы желательным.
Представьте себе, что нам угрожает нападение со стороны особенно кровожадного тоталитарного государства. Если завоевание будет успешным, мы все потеряем большую часть нашей свободы, а многие из нас лишатся жизни. Утверждается, что защитить нас может только всеобщая мобилизация. На это мнение существует два ответа. Первый состоит в том, что поскольку принуждение всегда плохо, мы должны отказаться от мобилизации, несмотря на сложившиеся обстоятельства. Я попытался доказать, что этот ответ не является удовлетворительным – в лучшем случае, он приведет нас к решению отказаться от насильственной мобилизации с одновременной надеждой на то, что кто-то с менее категоричными принципами сделает это за нас. В конце концов, временное рабство лучше, чем постоянное.
Другой возможный ответ – отрицать, что всеобщая воинская повинность необходима. Это можно делать по-разному. Экономист склонен утверждать, что сбор налогов деньгами и использование этих средств для найма солдат всегда более эффективны, чем сбор налогов трудом. Моралист может доказывать, что общество, члены которого не желают его добровольно защищать, не заслуживает быть защищённым. Я сам много раз использовал первый аргумент. Я верю, что при тех обстоятельствах, с которыми сегодня сталкиваются США, он верен. Однако, вопрос, который мы сейчас рассматриваем, заключается не в том, будет ли воинская обязанность желательна при сложившихся, или даже при похожих обстоятельствах. Вопрос в том, может ли она быть желательной при хоть каких-то возможных обстоятельствах.
Ответ – да. Представьте себе ситуацию, в которой шанс умереть для солдата настолько велик, что любой здравомыслящий человек, которого сильно волнует его собственное благополучие, откажется добровольно идти в армию даже за большие деньги. Далее представьте, что процент людей, требуемый для разгрома врага, так велик, что достаточного количества патриотов, или альтруистов, или авантюристов, или безрассудных оптимистов заведомо не наберётся. Чтобы победить в войне, армия должна включать в себя и эгоистичных людей, имеющих реальное представление о выгодах и издержках, которые они получат, вступив в армию. Рекрутеры и священнослужители, конечно, могут убеждать таких людей, что если каждый откажется воевать, нас победят и всё для них закончится гораздо хуже, чем если бы все они добровольно пошли в армию. Такой человек совершенно справедливо ответит, что он может определять только собственные действия. Если все остальные пойдут добровольцами, он спокойно может остаться дома. Если никто не захочет быть добровольцем, кроме него, то его скорее всего убьют, а если и не убьют, то возьмут в плен.
В таких условиях армию можно набирать без применения всеобщей воинской обязанности, выплачивая очень высокие заработные платы из налогов, которые так высоки, что любого, кто откажется добровольно идти в армию, ждет голодная смерть. В данном случае принуждение с помощью налогов становится неотличимым от применения силы путем всеобщей мобилизации. В то время как либертарианец будет всё еще настаивать, что навязывание всеобщей воинской повинности или налогов аморально, и что сам он отказался бы от этого, я считаю, он вряд ли может отрицать, что при обстоятельствах, которые я предположил, он скорее предпочтет находиться во временном рабстве у собственного государства, нежели в пожизненном рабстве у кого-то ещё.
Смысл моих аргументов не в том, что нам стоит иметь всеобщую воинскую повинность. На самом деле, я не только убежден, что в современных условиях воинская обязанность – очень плохая идея. Я также верю, что если правительство получит власть применять всеобщую воинскую повинность, намного более возможным станет то, что она будет использована тогда, когда это не нужно, а не когда случится нечто маловероятное, подобное тому, что я описывал. Тем не менее, это практический аргумент, зависящий от определенных обстоятельств, привязанных к определенным месту и времени. Это не аргумент в защиту принципа, который можно было бы применить где угодно и когда угодно.
Возможно, приведенные примеры демонстрируют не то, что мы не можем принять простое утверждение базового принципа либертарианства, а то, что я выбрал неудачный принцип. Возможно, нам следует заменить утверждение о том, что следует делать (“никогда не инициировать принуждение”), на утверждение о том, какую цель нужно преследовать (“поступайте так, чтобы общее количество принуждения было минимальным”). Тогда и тот, кто хватается за чужую винтовку, и тот, кто вводит всеобщую воинскую обязанность, в тех определенных обстоятельствах, которые я описал, не только придерживается базового принципа либертарианства, но и поступает так в соответствии с его требованиями.
Я не могу говорить за других либертарианцев, но я нахожу эту версию либертарианства не соответствующей моему интуитивному понятию о морали. Предположим, что когда у меня пытаются украсть двести долларов, я могу предотвратить это преступление и защитить себя, только украв вашу стололларовую винтовку (а вы не желаете мне её ни одалживать, ни продавать). Задача снижения общего количества ущерба выполнена, по крайней мере, если измерять его в стоимости того, что украдено. И всё же есть ощущение, по крайней мере у меня, что воровство винтовки остаётся дурным поступком.
Второй недостаток этого подхода в том, что он не работает, когда мы должны выбирать между незначительной ценой ущерба от принуждения и огромной стоимостью чего-то ещё. Предположим, вы знаете, что завтра все умрут (в результате какой-то природной катастрофы, например, от столкновения Земли с огромным астероидом), если вы не предотвратите это. Предположим также, что единственный способ предотвратить всеобщую катастрофу – украсть часть оборудования стоимостью сто долларов у кого-то, кто, по вашему мнению, имеет на него право. Ваш выбор прост: украсть и нарушить либертарианские принципы, или позволить всем умереть.
Что сделаете вы? Вы не можете оправдать воровство, как средство минимизации общего ущерба от принуждения. Столкновение с астероидом, от которого все погибнут, не является принуждением, поскольку оно не инициировано человеком. После удара астероида вообще не будет принуждения, так как не останется никого, кто мог бы применять принуждение или страдать от него.
Что касается меня, я бы выбрал воровство. Когда я задаю подобные вопросы другим либертарианцам, распространенная реакция – яростная попытка интерпретировать эту проблему, как несуществующую. Одни могут утверждать, что поскольку человек, у которого я совершаю кражу оборудования, сам погибнет, если я не украду его, он только выиграет оттого, что я это сделаю. А значит, это нельзя назвать воровством в полной мере – он бы охотно разрешил использовать его, если бы он знал то, что знаете вы. Другие ответят, что нельзя красть оборудование, потому что ваше убеждение в том, что вы таким образом спасёте мир, может быть неверно.
Все попытки избежать проблемы не имеют смысла. Я всегда могу изменить исходные условияя, чтобы вернуть проблему к её начальной форме. Может быть, владелец оборудования согласен, что использование его необходимо, если это спасет мир, но он стар, устал от жизни и не очень любит людей. Возможно, ситуация настолько ясна, что все согласятся, что без этого воровства все мы умрем.
Наш ответ на подобные вопросы демонстрирует, что мы в действительности не верим в простые однозначные ценности. Большинство либертарианцев, включая меня, убеждены, что либертарианское общество справедливо и привлекательно. Достаточно легко утверждать, что мы поддерживаем либертарианские принципы независимо от последствий, если учесть, что мы верим в то, что этими последствиями будет самое привлекательное общество, которое мир когда-либо знал. Но утверждение, что мы ставим права индивидуума превыше всего, для большинства из нас является неправдой. Хотя мы и признаем определенную, возможно очень большую, ценность за правами отдельного человека, мы не приписываем им безграничную ценность. Утверждать обратное мы можем, только если решительно откажемся рассматривать ситуации, в которых мы могли бы выбирать между правами одного человека и другими факторами, также обладающими большой ценностью.
Я не преследую цели убедить вас перестать быть либертарианцами. Моя цель – доказать, что либертарианство это не набор прямых и однозначных аргументов, категорично устанавливающих ряд не поддающихся обсуждению положений. Скорее это попытка применить определенные экономические и этические представления к миру, устроенному очень сложно. Чем более осторожно это делать, тем больше сложностей будет возникать на этом пути, и тем больше оговорок и уточнений будет в итоге.
[10] Посмотреть на мою не очень успешную попытку разобраться с этой проблемой можно в Главе 57.