Около пятидесяти лет назад, будучи студентом в Гарварде, я поспорил с Исайей Берлином, философом, посетившим наши занятия. Речь шла о природе нормативных требований и обязанностей. В то время я считал, что моя вера в то, что убивать людей – это плохо, имеет тот же логический статус, что и моя вера в то, что шоколадное мороженое лучше, чем ванильное, то есть и то, и другое суть вкусовые предпочтения, а не объективные факты.
Берлин начал свой ответ не с демонстрации убедительности нормативных утверждений, а с указания на слабость свидетельств в пользу фактов. Откуда я знаю, что на моём обеденном столе не сидит тигр? Я не вижу его там, это правда, но почему этот субъективный факт о моём восприятии является сильным свидетельством о реальности?
Он ответил, что мы верим в наше восприятие реальности, потому что мы подвергли его всем тестам на согласованность, которые есть в нашем распоряжении, и оно, по большей части, прошло эти тесты. Я не только не вижу тигра на обеденном столе, но я не вижу, чтобы остальные сотрапезники в ужасе разбегались или отпускали комментарии о том, какой это красивый зверь. Я не слышу никакого шума, которого можно было бы ожидать, если бы на столе был тигр. Если я проведу рукой по столу, прикосновение даст мне тот же результат, что и зрение – тигра нет.
Ничто из этого не доказывает, что там нет тигра. Возможно, что все мои чувства последовательно мне лгут. Но это возможность, которую я не могу проверить. После того, как моё восприятие прошло все доступные тесты, разумно действовать, полагая, что воспринимаемое мною действительно существует, признавая при этом логическую возможность того, что это не так, и более правдоподобную возможность того, что моё восприятие не совсем точное.
Это привело нас к тому, что, по его утверждению, было параллельной нормативной реальностью. Он предложил следующий пример.
Предположим, вы встречаете кого-то, кому нравится втыкать в людей булавки. Когда вы просите его объяснить своё поведение, он говорит, что ему нравится ощущение, когда булавка вонзается в упругий объект, а люди оказываются наиболее доступными упругими объектами. Кратко обдумав ситуацию, вы предлагаете ему резиновый мяч. Он находит это удовлетворительной заменой и благодарит вас за предоставление ему того, во что можно втыкать булавки, не опасаясь криков и ударов в ответ.
Суть примера состояла в том, что, хотя может быть много моральных утверждений (как существует и много фактических утверждений), с которыми люди не согласны, есть некоторые, которые проходят те же тесты, что и фактические утверждения. Есть люди, которые одобряют причинение боли другим людям – мы называем их садистами. Есть люди, которые считают, что боль может в некоторых случаях быть для вас полезной. Но люди, которые считают, что человеческая боль совершенно не имеет отношения к суждениям о том, что следует и что не следует делать, встречаются так же редко, как и люди, которые видят тигра, сидящего на том, что все остальные воспринимают как голый стол. Следовательно, как тех, так и других можно назвать безумцами, неспособными воспринимать очевидные факты.
Возможный ответ может состоять в том, что пример Берлина является исключением, а не правилом, и что по большинству моральных суждений существуют значительные разногласия. Утверждение Берлина, как мне кажется, смешивает моральный эквивалент прямого наблюдения, суждения о моральном статусе хорошо понятого и чётко описанного действия, с утверждениями более высокого уровня о моральных правилах. Существует много разногласий по поводу морального статуса частной собственности, интеллектуальной собственности, правительственного перераспределения доходов и многого другого. Но в то же время существует много разногласий и по поводу фактических утверждений на аналогичном уровне абстракции: глобального потепления, влияния дефицитного бюджета на безработицу, какая диета полезна и какая вредна.
Когда дело доходит до чего-то, что ближе к нормативному эквиваленту прямого восприятия, я думаю, мы получаем нечто гораздо более близкое к общему согласию. Это соответствует моим наблюдениям за политической аргументацией. Хотя каждая сторона оспаривает моральную позицию другой стороны, каждой из них столь же трудно или невозможно принять и фактические утверждения, на которых основаны аргументы другой стороны. Это соответствует и моим наблюдениям за тем, как читатели реагируют на хорошо написанные идеологические произведения, с которыми они не согласны. Реакция либерального читателя на Айн Рэнд сводится к утверждению, что она даёт ложную картину мира. Он не заявляет, что мир не такой, как она описывает, а говорит, что её главный герой был неправ в своих действиях. Очень немногие люди любых политических убеждений, читающие Рождественскую Песню Диккенса, считают Эбенезера Скруджа положительным героем. Такое же наблюдение было предложено К.С. Льюисом в книге Упразднение человека, в которой он утверждал, что все общества на каком-то уровне имеют один и тот же моральный кодекс, который он называет Дао.
Позицию, к которой я в конечном итоге пришёл в результате проигрыша спора с Берлином, философы называют интуиционизмом. Это утверждение, что существуют факты моральной реальности, воспринимаемые при помощи моральной интуиции точно так же, как мы воспринимаем факты физической реальности при помощи наших физических чувств, и что доказательством реальности этих моральных фактов является значительное, хотя и не идеальное, совпадение в том, как их воспринимают разные люди. Такую позицию я описал в Главе 48, как католицизм без Бога.
Я не утверждаю, что мы выводим моральную реальность из физической реальности, как настаивает Айн Рэнд, с которой я спорил в Главе 59. Дело в том, что наше знание о моральных фактах появляется оттуда же, откуда и наше знание о физических фактах, и поэтому оно имеет тот же эпистемологический статус – разумное, хотя и не полностью надёжное, основание для веры. Читатели, которых интересует более подробное описание и обоснование этой позиции, выполненное профессиональным философом, могут найти всё это в Этическом интуиционизме Майкла Хьюмера.
Есть и альтернативный взгляд на статус нормативных убеждений, которому я не могу предложить адекватного опровержения: моральный нигилизм. Согласно этой позиции, нет ничего хорошего или плохого, добродетельного или злого. Моральные убеждения не являются ни истинными, ни ложными. Согласованность этих убеждений на том уровне, на котором они согласуются, обусловлена не моральной реальностью, а эволюционной биологией. Люди развили те чёткие моральные убеждения, обладание которыми привело к репродуктивному успеху в среде, в которой они развивались, в соответствии с общими принципами, изложенными в предыдущей главе. Поскольку все мы произошли от предков, которые развивались в примерно одинаковых обстоятельствах, мы все твёрдо придерживаемся примерно одинаковых убеждений, за исключением небольшого числа дефектных людей, которых можно уподобить тем, кому не посчастливилось оказаться слепыми. Несчастье слепых состоит в неспособности воспринимать некоторые особенности физической реальности. Несчастье (а иногда и счастье) психопатов состоит в том, что они не разделяют с остальными ряд полезных иллюзий.
Я обычно не утруждаю себя чтением книг, доказывающих вещи, с которыми я уже согласен. Я читаю Хьюмера в основном в надежде, что он, как профессионал в своей области, сможет обеспечить лучшую защиту разделяемой нами обоими моральной философии, в частности, лучшее опровержение нигилистической альтернативы. Это интересная и хорошо написанная книга, но хотя автор считает свои аргументы против нигилистической позиции адекватными, я с этим не согласен.
Я продолжаю отвергать нигилизм по двум причинам. Во-первых, у меня есть альтернатива, которую я нахожу удовлетворительной. Во-вторых, я психологически не могу поверить, что нет ничего плохого в том, чтобы мучить детей, или даже в том, чтобы лгать. Точно так же, как я не могу поверить в несуществование того, что я вижу, или что тигр на обеденном столе, которого я не вижу, тем не менее, есть.
[Некоторым читателям может прийти в голову, с учётом идей из предыдущей главы, что психопат может и не быть дефективным. Он может быть чем-то вроде очень высокого жирафа, чья длинная шея окупает себя, поскольку не так много других жирафов может соперничать с ним за листья на верхних ветках. Если психопатов не очень много, быть психопатом может оказаться выгодным. Если это так, мы можем ожидать, что эволюция “сознательно” будет производить сколько-то психопатов, но не слишком много.]