Принципиальным отличием между идеей свободного общества и любой государственнической идеологией является не то, к какой конкретной модели общественного устройства стремятся их сторонники, а то, какими методами они реализуют эти стремления. Если бы разница состояла только в конечных целях, то никакого принципиального отличия и вовсе не было бы. Ведь действительно, в свободном обществе могут быть реализованы любые модели общественно-экономического устройства и системы взаимоотношений субъектов на основании принципа ненасилия, добровольных договорённостей и в рамках свободных ассоциаций. В противовес этому политические идеологии всегда предлагают одну конкретную общественную модель, необходимую для обязательной реализации по отношению ко всем людям, в том числе через насильственное принуждение.
Когда люди сталкиваются с незнакомой для них идеей общественного устройства, то они почти всегда начинают задавать вопросы формата «как в рамках этой идеи будет решаться такая-то проблема». Подобный подход к познанию идей неудивителен, ведь большинство из них предлагают конкретное и единое для всех решение. Люди привыкли к тому, что нужно выбирать всеобщую цель, обязательную для каждого под угрозой применения насилия. Однако если пытаться объяснять идеи свободы находясь в этих рамках, то скорее всего ничего не получится – слушатель оценит ваш ответ исходя из собственных предпочтений и представлений о возможных решениях, которые могут далеко не совпадать с вашими позициями. Очевидно, в его глазах это выставит идеи свободы непривлекательными, а то и вовсе несостоятельными.
Разумеется, моделирование возможных решений важно, полученный ответ всё же способен выступать в качестве убедительного довода, однако он не может быть чем-то большим, чем дополнением к основной аргументации. А сама основная аргументация должна показать людям то, о чём говорилось в прошлом абзаце – конкретного и обязательного решения не существует!
Но как всё же та или иная проблема будет решена? Да очень просто – так, как сам человек захочет исходя из собственных предпочтений и взглядов. Вот как каждый человек подойдёт к решению своих проблем, так они решены и будут. Если же брать общие для множества людей вопросы и проблемы, то они будут решены исходя из того, как люди договорятся их решать. Каждый человек может объединяться в ассоциации с другими людьми ради создания собственного общественного порядка, распространяющегося на членов этой ассоциации.
Поэтому необходимо спрашивать слушателя о том, как он сам бы решил ту или иную проблему, если бы возможность принимать решение находилась в его же руках, а реализация распространялась на тех, кто имеет с ним соответствующие соглашения или участвует в одной ассоциации. Его ответ на ваш вопрос будет ответом и на его вопрос. Только так идея свободного общества может быть объяснена наиболее точно и привлекательно. Лишь так получится донести, что она состоит в методе – свободе деятельности, договорённости и ассоциации, а также ненасильственном сосуществовании, но цели при этом могут быть совсем разными.
Конечно, это не прозвучит убедительно для тех, кто беспрекословно считает, что реализация своих личных стремлений или стремлений некой разделяющей их взгляды ассоциации требует насильственного принуждения других людей к принятию их идеалов. Скорее всего в данной ситуации необходимо применять аргументы, демонстрирующие отрицательные экстерналии насилия и дискредитирующие его как явление в целом. Но если и это не прозвучит убедительно, тогда остаётся лишь прекратить разговор. В конце концов объяснять что-то людям, имеющим сильные насильственные убеждения (или даже склонности к совершению насилия) просто бессмысленно, на них можно только надавить осуждением, остракизмом и различными санкциями, а также от них стоит готовиться защищаться, ибо они при первой же возможности и вас решат принудить силой к подчинению.
В своих идеях сторонники силовой государственной власти ссылаются на так называемое допустимое (а то и якобы необходимое) или «легитимное» насилие, на совершение которого притом должна быть монополия у одного-единственного агента (государства) в обществе. Но тому, какое именно насилие можно считать допустимым, необходимым или легитимным, и в чьих руках оно должно находится, как правило, чёткого определения не даётся. Всё сводится к целям, каких целей придерживается тот или иной этатист – в тех рамках для него насилие и оправдано, а «монополия» на насилие должна принадлежать ему и/или тем, кто разделяет лично его взгляды. Этого не меняет даже приверженность демократии, поскольку демократ хотел бы, чтобы монополия на насилие точно принадлежала именно приверженцам демократии, просто он не считает важным, какие у них будут взгляды на другие вопросы.
По этой причине о какой-то определённой легитимности насилия не может быть и речи. Так, авторитарный консерватор должен понимать, что по мнению авторитарного коммуниста его место находится на глубине двух метров под землёй, и наоборот. У каждого сторонника насилия своё собственное понимание его легитимности, о котором никак не получится договориться.
Монополии на насилие и вовсе не может существовать как реализованной на практике модели. «Монополия» стационарного бандита на насилие теряется, как только другие люди, даже в рамках одного и того же государства, берут правление в свои руки. Вечных правительств не бывает, рано или поздно происходит либо смена власти, либо смена взглядов некоторых членов текущей власти (которые конечно же устраняют из политической жизни ещё своих вчерашних коллег, оставшихся с предыдущими взглядами). И с помощью насилия в новых руках, и насилия, легитимность которого теперь обоснована иначе, уничтожаются достижения тех, кто до этого считал насилие легитимным лишь в рамках своих собственных взглядов и монопольно принадлежащим лишь своим собственным рукам.
Мало того, монополия на насилие вполне себе нарушается теми, кто совершает его в частном порядке. Пока в обществе есть люди, способные при тех или иных обстоятельствах совершить насилие, высказывания о владении монопольным на него правом будут преувеличением. В конце концов, «нелегитимные» насильники могут даже попытаться устроить переворот. Посчитали бы сторонники монархии или демократии понимание применимости насилия со стороны большевиков легитимным? Нет. Но на практике это ничего бы не поменяло.
В действительности государство может обладать лишь «сравнительным преимуществом в применении насилия», о чём и писал Макс Вебер в определении, собственно, государства. Но эта формулировка многими была неверно понята или просто неверно пересказана, из-за чего и возникло понятие «монополии на насилие», которой в реальности не существует. А уже обладая лишь сравнительным преимуществом в насилии, а не фиктивной монополией на него, государственник никак не может гарантировать, что насилие будет играть на руку именно ему – когда-то у него отнимут этот инструмент и со всей силой ударят им по нему самому, его сторонникам и его идеям. И это ещё раз говорит о том, чем же лучше инструмент свободной деятельности и добровольной договорённости в сравнении с инструментом силы.
На данный момент в обществе, особенно западного образца, принята модель так называемого допустимого, избирательного или «легитимного» насилия. Состоит она в том, что насилие допустимо по отношению к определённому человеку исходя из закона, принимаемого большинством людей на определённой территории. Однако поскольку это культурная норма, её нельзя рассматривать как данность, необходимо понимать, что в других обществах эта норма может отличаться. Значительную часть истории человечества и в значительном количестве обществ практиковалась совсем иная модель неизбирательного насилия. Сейчас нам особенно об этом могут напомнить недавно взявшие в Афганистане власть талибы. И состоит она в следующем:
Насилие может быть применено не только к нарушителю закона, но и к его семье, родственникам, друзьям, и даже случайные люди, совершившие совсем незначительные проступки, а то и вовсе ничего не совершившие, могут стать жертвами насилия с целью устрашения общества и укрепления власти;
Отсутствие свободы на согласие или несогласие с установленным законом, в том числе путём смены места нахождения и проживания ввиду ограничения свободы передвижения.
При прочих равных условиях, у сторонников неизбирательного насилия больше шансов на победу в сравнении с теми, кто выступает за умеренное насилие. Они не будут останавливаться перед тем, чтобы запугать общество, провести жестокие чистки, и даже устроить массовые убийства и геноцид. Ввиду намного большей готовности совершать насилие их насильственный потенциал куда выше.
Но в реальности условия, как правило, равными не бывают. И одним из важных условий является уровень технологического развития. Например, это условие сыграло решающую роль в колониальных завоеваниях со стороны европейцев, или в недавней борьбе с терроризмом на Ближнем Востоке (в том числе и с исламским государством). Если бы такого обстоятельства не было, если бы уровень технологического развития у всех был равным, то представители Западного мира попросту бы проиграли в подавляющем большинстве сражений. Не было бы ни колонизации уже заселённых другими народами земель, про борьбу с террористическими группировками и вовсе сказать нечего. Сторона, прибегающая к менее избирательному насилию, имела бы намного большие шансы победить, и в этих случаях последствия были бы фатальными.
При отсутствии значительного технологического превосходства Западный мир легко может быть завоёван просто вооружённой автоматами Калашникова толпой талибов, игиловцев или ещё каких-то психов. В случае сохранения порядка избирательного насилия ему не обойтись без научно-технического прогресса. Но НТП в свою очередь создаёт определённые риски насилия, в том числе катастрофические. Не за горами то время, когда даже небольшие организации, а то и отдельные люди смогут, например, воссоздать опасный вирус или овладеть сверхъёмкими энергоносителями. Страшно представить, что произойдёт, если высокие технологии будут применены в насильственных целях. Кроме того, такими технологиями в конечном итоге могут завладеть те же террористы (для технологий свойственно перетекать из рук в руки), и тогда уже технологический отрыв не будет играть роли – в случае оружия массового поражения не нужно быть развитее или сильнее противника, достаточно лишь нанести ему неприемлемый ущерб.
Учитывая критическую важность научно-технического прогресса, а также создаваемые им риски, можно сделать вывод о необходимости борьбы с насилием. Пока насилие принимается как данность, разные группы людей будут выбирать разные подходы между избирательным и неизбирательным насилием. И выбравшие второй вариант менее цивилизованные и более насильственные люди будут сильно угрожать жизни тех, кто выступает за избирательное или умеренное насилие. Особенно хотелось бы донести эту мысль до консерваторов, которые прогресс нередко недолюбливают. Остаётся лишь бороться с насилием как явлением в целом. Только полностью искоренив его можно избавиться и от соответствующих ему рисков.
Принудительные государственные меры почти всегда оправдывают как необходимый метод обеспечения безопасности. Такой позиции придерживаются все сторонники существования монопольной силовой власти независимо от своих взглядов. Даже минархисты, которые считают необходимым наличие лишь самого минимального государства, этот минимум сводят именно к обеспечению безопасности. А что уж говорить про тех, кто придерживается авторитарных взглядов?
Конечно же, у людей с такими взглядами не возникает никаких вопросов и к репрессивным принудительным мерам ради борьбы с пандемией коронавируса. Да и это неудивительно, ведь этатисты всегда говорили что силовая власть, в том числе, необходима на такой случай, чтобы всех до единого заставить соблюдать ограничительные меры и привиться, когда будет готова вакцина, иначе обеспечить безопасность будет попросту невозможно. Что ещё стоит заметить – этатисты очень часто считают необходимым наказывать людей за «преступления» без жертв, то есть лишь потенциально небезопасное поведение. В этом случае безопасность ещё нередко приравнивается к устойчивости сложившихся общественных порядков, и в результате даже слово, сказанное против этих порядков или поддерживающей их политической силы, может стать поводом для тюремного заключения, а то и ещё чего похуже.
Сторонникам силовой власти я могу лишь сказать то, что если уж вас настолько сильно волнует вопрос безопасности, то почему вы вдруг выступаете против искоренения самой большой угрозы безопасности – насилия? Ведь не пандемии, и уж тем более не высказывания несогласных, а именно насилие и его последствия являются самой большой угрозой безопасности! Но предложение лучше изучить и так присущий большинству людей нейрофизиологический механизм, сдерживающий насильственное поведение к представителям своего вида (то есть ингибитор насилия), выяснить его генетическую природу, и прибегая к достижениям биотехнологий разработать решение, которое поможет исправить недостаток в работе этого механизма у небольшого процента людей, способного на совершение актов насилия и, собственно, совершающего их, вы вдруг резко отбрасываете?
Нередко даже доходит до того, что такие люди не удосуживаются хоть немного ознакомиться с концепцией механизма ингибирования насилия и начинают защищать важность чувства агрессии, без которого человек превратится в овощ, хотя разговор идёт лишь об ингибировании агрессивных побуждений в определённых случаях. Или же они говорят, что насилие важно для борьбы с самим же насилием, хотя очень легко увидеть, насколько глупая ошибка содержится в таком рассуждении. Ну и конечно же ингибирование насилия не противоречит способности к самозащите, поскольку наличие непосредственной угрозы жизни является стимулом, в первую очередь активирующим защитную реакцию (например побег или, собственно, самозащиту). Да и в конце концов подавляющее большинство людей и так неспособно к насилию. Даже если вы, например, посмотрите на страны с самым высоким уровнем убийств, самих убийц в них окажется тысячные доли от одного процента населения (если предполагать, что за каждый убийством стоит отдельный убийца, хотя и это не так).
Но с чего вдруг у этатистов такое сопротивление к идее искоренения насилия? Если человек потенциально может навредить кому-то передав вирус, то вы считаете необходимым максимально ограничить его свободы, пока тот не вакцинируется. А если человек потенциально может навредить кому-то, совершив насилие (и напомню, что это меньшинство людей, а большинство на насилие неспособно и никогда его не совершает), то ограничивать и «прививать» его вы считаете ненужным, а то и рискованным? Да по своей же логике обеспечения максимальной безопасности вы в первую очередь должны поддержать такие меры. Или безопасность вам на самом деле всё же не так важна?
Необходимость насилия как явления человеческих взаимоотношений чаще всего оправдывается борьбой с самим же насилием. Поскольку в обществе есть угроза насилия со стороны небольшого процента людей, то ей нужно противопоставить собственное, «благое» и «легитимное» насилие. Но эта схема лишь создаёт свои проблемы, некоторые из которых и вовсе можно называть абсурдными. Особенно абсурдно насильственное решение выглядит в свете того факта, что подавляющее большинство людей никогда не совершает по крайней мере жестокого насилия (причинения серьёзного физического вреда или убийства) и неспособно на его совершение. Это подтверждают и военные данные, и данные по преступности, притом даже преступности в крайне жестоких странах, где работа полиции попросту парализована (странах Латинской Америки).
Большинство людей ненасильственно, они не будут применять силу к кому-либо ради достижения каких бы то ни было целей, кроме как в случае наличия непосредственной угрозы жизни. А значит схема использования насилия ради борьбы с насилием требует наличия одной категории насильников, чтобы те якобы защитили всех остальных от другой категории насильников. И под такой защитой вовсе не подразумевается лишь защита от уже присутствующей насильственной угрозы. Чаще всего она подразумевается право выбранных для этой задачи силовых агентов применять насилие к любому, кто по их мнению лишь потенциально может создавать какую-то угрозу обществу и другим людям, в том числе угрозу ненасильственного характера (ведь на практике невозможно ограничить силовых агентов, имеющих легитимное право применять к людям насилие, лишь борьбой с насилием, они будут его применять там, где сами посчитают нужным).
Возможно, это решение в какой-то мере способно работать в краткосрочной перспективе. Но в долгосрочной оно приводит к следующей абсурдной ситуации – в обществе необходимо намеренно поддерживать некоторый уровень насильников среди ненасильственного большинства, иначе не будет людей для решения задач, требующих инициации насилия. А значит это решение никоим образом не сможет послужить задаче борьбы с насилием, поскольку оно само же и создаёт насилие. Очевидно, что для решения проблемы насилия необходимо рассматривать совсем другие методы.
В оправдание внутривидового насилия как вполне нормального явления в природе иногда можно услышать аргумент об эгоистичности гена. Раз вся биологическая эволюция является в первую очередь эволюцией генов, стремящихся к максимально эффективному сохранению и копированию самих себя, а уже только после этого эволюцией особей и популяций, то внутривидовое насилие вовсе не является проблемой. Наоборот – если носитель гена совершил насилие, то он получил преимущество над своими сородичами и передал этот ген дальше. Значит внутривидовое насилие полезный инструмент в эволюции генов, а никакого ингибитора насилия, тормозящего агрессию к представителям собственного вида, не может существовать, поскольку он противоречил бы получению такого эволюционного преимущества конкретными генами.
То, что эволюция генов является первостепенной перед эволюцией особей и популяций – верная теория, которую нет смысла оспаривать. Но гены не находятся в вакууме. Гены переносятся конкретными особями, являющимися частью конкретных популяций. То, как будут проходить взаимоотношения между этими особями, и станет решающим фактором в сохранении и передаче генов. И насилие действительно даст преимущество конкретному гену, если оно не будет означать его же устранение. Но что, если будет?
Возьмём те виды, представители которых обладают сильной врождённой вооружённостью и не имеют значимой возможности сбежать от насилия (например из-за ограниченности ареала обитания популяции или крайне социального образа жизни). Именно у таких видов и наблюдается ингибирование (сдерживание) внутривидового насилия. Когда один волк подставляет другому волку шею или брюхо, тот становится неспособным укусить своего сородича; ни один ворон не клюнет своим очень острым клювом другого ворона в глаз, даже во время драки за еду; ядовитые змеи проводят территориальные стычки по чётко определённым ритуалами, не используя при этом ядовитые зубы, и даже не демонстрируя их оппоненту; антилопы орикс тоже ритуализируют сражения, при этом они свободно могут использовать острые рога против львов. Таких примеров очень много.
В чём же выгода гена в таком поведении? А в том, что насильственное нападение на сородича в случае наличия у него сильной вооружённости, с непозволительно высокой вероятностью может закончиться гибелью самого агрессора. Это значит, что ген не будет сохранён и передан дальше, он просто погибнет вместе со своим носителем. А переданы будут только те гены, носители которых в такой ситуации не ввязываются лишний раз в драки (а точнее вообще не инициируют их, а только защищают себя, если кто-то другой уже инициировал). То есть, наиболее выгодной эволюционной стратегией для гена является «сотрудничество» (назовём это так) с геном, отвечающим за ингибирование насильственного поведения у носителя.
Это универсальное правило для биологической эволюции. Растущая вооружённость представителей популяции при частых социальных контактах между ними повышает негативные последствия внутривидового насилия, в определённый момент делая их вовсе непозволительными. В результате выживают только те гены, носители которых смогли компенсировать этот эффект подавлением насильственного поведения, то есть были предрасположены к наличию достаточно сильного варианта ингибитора насилия у них. Чем выше вооружённость представителей популяции, тем менее выгодной эволюционной стратегией становится насилие, и более выгодной – ингибирование насилия.
Понимание этого стоит и применить к человеку – наиболее вооружённому виду на планете, и вооружённость которого сейчас растёт гигантскими темпами вместе с развитием научно-технического прогресса. Среднестатистическому человеку и так присуще ингибирование насилия по отношению к другим людям, но остались и те, кто страдает нарушением этого нейробиологического механизма. Такие люди рано или поздно воспользуются оружием массового поражения, которое с научно-техническим прогрессом становится всё доступным в воссоздании, особенно касаемо биологических угроз, где катастрофический сценарий может наступить буквально завтра. А значит насилие – эволюционно провальная стратегия для человека!
Насилие является довольно распространённым в природе явлением. Особенно хорошо это можно наблюдать в межвидовых взаимоотношениях. Представители разных видов находятся в постоянной борьбе за территорию, ресурсы, также одни из них становятся пищей для других. Однако ситуация меняется, если перейти к рассмотрению внутривидовых взаимоотношений. Конечно, они тоже нередко несут насильственный характер, но это верно далеко не всегда. При стечении определённых обстоятельств у популяции начнут вырабатываться сдерживатели внутривидовой агрессии. Будем называть это механизмом ингибирования насилия, или ещё проще – ингибитором насилия.
Анализ внутривидовой агрессии стоит начать с рассмотрения её положительных аспектов, что в дальнейшем позволит нам избежать некоторых недопониманий. Агрессия, в том числе насильственного характера (т. е. нанесение физического вреда, убийство), позволяет более сильным и здоровым особям в популяции не допустить более слабых и нездоровых к продолжению рода. Да и она просто выгодна конкретной особи, способной её использовать ради собственного выживания и передачи своих генов дальше. Также она служит инструментом в создании и поддержании иерархии доминирования, координирующей действия особей. Наконец, поскольку агрессивное поведение не позволяет разным особям или группам особей чрезмерно долго находиться рядом, это приводит к их равномерному расселению по всей доступной для проживания территории, а значит и равномерному распределению ограниченных ресурсов.
Может сложиться впечатление, что совершать насилие к соплеменникам не просто полезно, а то и жизненно необходимо как в выживании конкретных особей (и генов, носителями которых они являются), так и популяций в целом. Но не стоит допускать ошибку – рассматривать насилие в отрыве от обстоятельств среды. В данном случае двумя важнейшими из них являются наличие сильной врождённой вооружённости у представителей популяции и их неспособность сбежать от насилия. Чем сильнее выражены эти два фактора – тем выше риски насилия. В определённый момент они становятся слишком высокими, чтобы получаемые от насилия выгоды могли их компенсировать. Насилие перестаёт быть эволюционно оптимальной моделью поведения. И вырасти его риски могут вплоть до того, что особи попросту истребят друг друга в насильственных стычках и популяции наступит конец.
В качестве примера такого сценария можно привести всем известный эксперимент Вселенная-25, в котором выращенная в якобы райских условиях популяция мышей вымерла менее, чем за 5 лет. Эксперимент был поставлен неудачно, условия были далёкими от райских. Но главной ошибкой стало устройство загона, позволяющее 65 самым крупным самцам силой перекрыть всем остальным доступ к самкам и еде. Это вызвало цепочку событий, которая и привела к вымиранию ограниченной в пространстве и крайне насильственной в своих порядках популяции. В более грамотно устроенных загонах, где невозможно установление такой насильственной иерархии доминирования, популяция мышей может прожить и десятки лет [1].
Как мы видим, вооружённость и отсутствие возможности сбежать от насилия оказываются проблемой в выживании популяции. Однако именно это создаёт эволюционное давление на выработку у её представителей сдерживателей внутривидовой агрессии, что решает данную проблему. Если представители популяции обладают сильной врождённой вооружённостью, то наиболее склонные к насилию особи, инициирующие нападения, будут сталкиваться с вооружённостью соплеменников, и это зачастую может привести их к гибели. Также гибельным для агрессора может оказаться сопротивление вооружённой жертвы, которой больше некуда бежать. И даже несколько побед в такой ситуации не гарантируют успех агрессору, поскольку какое-то из нападений всё же с большой вероятностью закончится для него летальным исходом. При этом менее насильственные особи будут погибать реже, так как они сами не инициируют нападения, а только защищаются от них. Они будут реже сталкиваться с риском погибнуть от насилия, нежели их агрессивные сородичи, а значит и чаще будут давать потомство.
В итоге естественный отбор направится в сторону выработки сильных сдерживателей, предотвращающих нанесение физического вреда и убийство соплеменников, поскольку особи с недостатком таких сдерживателей будут удаляться из популяции и не смогут передать свои гены дальше. Механизмом, отвечающим за такие сдерживатели, и является ингибитор насилия. В целом мы получаем эволюционную модель ненасилия, по которой насилие искореняется как явление внутривидовых взаимоотношений в ходе биологической эволюции.
Этот вывод подтверждается наблюдениями за поведением животных. Впервые концепцию ингибитора насилия сформулировал этолог Конрад Лоренц. По его теории, данный механизм наиболее развит у тех видов, представители которых способны с лёгкостью убить особь приблизительно своего размера. Описывая свои наблюдения за волками, он показал, как ингибитор насилия активируется, когда один волк демонстрирует другому жесты подчинения – подставляет ему свои уязвимые места, такие как шея или брюхо. В результате оцепеневший агрессор не может продолжать нападение. Также наблюдения за воронами подтвердили, что они не выклёвывают друг другу глаза, даже во время стычек [2][3]. Действительно, острые зубы волка и клюв ворона являются сильным вооружением, одного укуса или удара которым в уязвимое место хватит, чтобы серьёзно травмировать, а то и сразу убить другую особь. И наличие такого вооружения привело у представителей данных видов к выработке соответствующих сдерживателей в ходе биологической эволюции.
Большое количество таких наблюдений от разных исследователей перечислил этолог Иренеус Эйбл-Эйбесфельдт. Многим животным свойственна ритуализация внутривидовых сражений, предотвращающая применение в них сильной вооружённости. Это справедливо даже для членистоногих, например крабов-скрипачей, которые в стычках не раскрывают свои клешни достаточно широко, чтобы нанести оппоненту увечья. Подобное сдерживание агрессии свойственно многим видам рыб, ящериц и млекопитающих. Примечателен пример антилоп вида орикс, которые аккуратно обращаются со своими острыми рогами в стычках с сородичами, но при этом используют их в полную меру при защите от львов. Также стоит упомянуть о ядовитых змеях, многие из которых во время стычек извиваются, преувеличиваются, толкаются, но при этом не совершают укус и даже не демонстрируют своё оружие [4][5].
При этом насилие в меньшей степени ингибируется у слабо вооружённых видов. В сравнении с воронами, горлицы с менее острым клювом не сдерживаются в своей агрессии и способны даже убить сородича, если тот будет лишён возможности сбежать, например помещён в клетку [2]. Также довольно агрессивны животные, ведущие одиночный образ жизни. Вспомните хомяков, которые, как правило, будут драться до смерти, если поместить несколько особей в одну клетку. В природе же они разбегаются совершив лишь несколько взаимных укусов [4]. Если рассмотреть случай ведения одиночного образа жизни более детально, то в своём эволюционном влиянии его можно приравнять к побегу. Таким образом, насильственность не угрожает выживанию медведей, которые вне брачного сезона пересекаются между собой слишком редко, чтобы всё же возникающие стычки оказывали влияние на популяцию в целом.
Исходя из наблюдений за поведением животных, нейробиолог Джеймс Блэр предположил, что человеку присущ аналогичный механизм, сдерживающий агрессивное поведение. Впоследствии им была разработана модель механизма ингибирования насилия (англ. Violence Inhibition Mechanism, или сокращённо VIM). В её разработке он преследовал цель объяснить возникновение психопатии как результата нарушения работы данного механизма [6][7].
По модели VIM, ингибитор насилия активируется при наблюдении человеком сигналов бедствия со стороны других людей, таких как грустное выражение лица или плач. В результате он начинает испытывать отторжение и прекращает агрессивные действия. Также ингибитор насилия является предпосылкой для выработки у человека моральных эмоций (т. е. симпатии, вины, раскаяния и эмпатии) и способности определять в действиях моральные проступки, состоящие в нанесении людям вреда.
Как можно понять из рассматриваемой нами эволюционной модели ненасилия, выработка довольно сильного варианта ингибитора насилия не могла обойти стороной современного человека, так как ещё его предки начали изобретать искусственное вооружение. Также в ходе истории сильно возросла плотность населения, да и человеческая популяция уже заняла весь доступный ареал обитания на планете. Однако из-за стремительного социального и научно-технического прогресса ингибитор насилия не успел в полной мере адаптироваться к новым обстоятельствам, что и создаёт проблему насилия в человеческом обществе. Но детально этот вопрос, как и в целом вопрос ингибирования насилия у человека, мы рассмотрим в следующих темах цикла.
Сейчас же важно понимать, что насилие в человеческом обществе не является эволюционно оптимальной моделью поведения. Оно и не может быть в случае любых высоковооружённых и ограниченных в своём ареале обитания существ, поскольку риски насилия при возрастающей вооружённости всё увеличиваются, при этом бежать от него некуда. Особенно катастрофическими эти риски становятся в случае высокотехнологической цивилизации ввиду возможности создания оружия массового поражения. А именно таковой цивилизацией и вляется человечество. Всё это создаёт предпосылки к необходимости искоренения насилия и достижения ненасильственного общества, в котором нет места силовым формам взаимоотношений, как наиболее эволюционно оптимальной модели общественного устройства.
Источники:
1. Хохловский, П. (2020). «Вселенная 25: разгромная критика мифов и новые выводы»: https://tjournal.ru/analysis/212316-vselennaya-25-razgromnaya-kritika-mifov-i-novye-vyvody;
2. Lorenz, K. (1949). Er redete mit dem Vieh, den Vögeln und den Fischen (Кольцо царя Соломона: пер. с нем. – 1970);
3. Lorenz, K. (1963). Das sogenannte Böse. Zur Naturgeschichte der Aggression (Агрессия так называемое «зло»: пер. с нем. — М. : Прогресс : Универс, 1994. ISBN 5-01-004449-8);
4. Eibl-Eibesfeldt, I. (1970). Ethology: The Biology of Behavior, pp. 314—325;
5. Дольник, В. Р. (1993). Этологические экскурсии по запретным садам гуманитариев;
6. Blair, R. J. R. (1992). The Development of Morality. Department of Psychology, University College, London;
7. Blair, R. J. R. (1995). A cognitive developmental approach to morality: investigating the psychopath. Cognition 57, 1—29. doi:10.1016/0010-0277(95)00676-P.
Обсуждая вопрос государственного насилия и ограничения свободы, иногда можно столкнуться с аргументом, что это не является такой уж большой проблемой, поскольку в современном мире демократий и либерализма большинство государств ограничены в возможности применять силу и нарушать свободу своих граждан, в этом они никак не могут переступить определённую черту. Но в действительности никакие институциональные факторы не ограничивают даже самые демократические и либеральные государства от превращения в жестокие диктатуры. До тех пор, пока они являются стационарными бандитами и могут «легитимно» пользоваться инструментом насилия, пока у них есть способные на совершение насильственных действий агенты, а у обычных людей нет ни права, ни возможности сопротивляться насилию, вполне можно ожидать ужесточения общественных порядков, появись только для этого повод.
И недавно такой повод появился – пандемия коронавируса. Конечно, с пандемией необходимо бороться, но основной метод, который был выбран для этого многими государствами, стало именно насилие и принудительное ограничение свобод. При этом в настолько жёстких мерах не было никакого смысла, исходя из исследования эффективности разных мер в борьбе с пандемией, а также на примере Швеции, уже вернувшейся к доковидной жизни, я показывал, как осведомление и побуждение к менее рискованному поведению дают в конечном итоге лучшие результаты, нежели строгий контроль и запреты. Силовое принуждение – менее эффективный инструмент в реализации любых мер, ну только если принуждение и ограничение свободы не является целью само по себе.
Прежде чем продолжить тему ковидных мер, я бы хотел напомнить один пример того, как государства фактически уничтожили свободу передвижения по миру внедрив паспортно-визовый контроль. Поводом для этого стали Первая и Вторая мировые войны, во время которых государствам понадобилось контролировать передвижения людей. Был ли снят контроль после окончания войн, то есть исчезновения повода для этого? Не был! Государства воспользовались возможностью, чтобы навсегда сделать любые передвижения людей за границы своих собственных «загонов» строго контролируемыми.
Во время пандемии коронавируса границы оказались полностью закрытыми, но суть дела не только в этом. Во многих странах людей буквально заперли по домам, лишили работы, контролировали их передвижения, например с помощью ковидных приложений. Сейчас показательным примером осуществления такой политики является Австралия, где лишённым свободы людям приходится буквально воевать с полицейскими, их передвижения отслеживаются государством через приложение на смартфоне, а нарушителям ковидных норм грозит тюремное заключение и штраф. Также во многих странах полицейские могут легко избить и задержать вас, например, за отсутствие маски или паспорта вакцинации (к посту прилагаю недавний такой случай из Франции). Это, в том числе, справедливо и по отношению к России, где полицейские уже много раз избивали и жестоко задерживали людей без масок.
Теперь я хочу задать один вопрос: разве можно верить в то, что после окончания пандемии государства действительно снимут все ограничительные меры и вернут людям ту же свободу, что была у них ранее? Как по мне, полагаться на такое будет большой наивностью. Конечно, часть свобод вернут, но при этом государства скорее всего оставят за собой и часть контроля. Вряд ли будет как в Швеции, где уже сняли все ковидные меры кроме пограничных, поскольку в этой стране изначально не полагались на жёсткие принудительные меры. Кстати, границы после пандемии тоже могут остаться более контролируемыми, нежели до неё, и вполне вероятно, что в этом случае даже Швеция уже не станет исключением. В целом не стоит полагаться, что по какой-то чудесной причине государства не будут наказывать своих граждан силой полиции, лишать их свободы и жёстко контролировать просто потому что они являются развитыми демократиями. Вопрос ведь состоит не настолько в политических и общественных институтах, как в готовности и способности совершать насилие.
Продолжая тему экспериментов, которые якобы демонстрируют насильственную природу человека и его готовность причинять боль и вред другим людям, если этого потребуют обстоятельства, стоит рассмотреть Стэнфордский тюремный эксперимент. Этот эксперимент настолько же известен, как рассматриваемый нами ранее эксперимент Милгрэма. Его опубликованные данные говорят о готовности большинства людей причинять боль другим людям по приказу авторитета. Но как показал анализ неопубликованных данных, 56% участников останавливались, как только им казалось, что жертва действительно испытывала боль, а 72% среди продолжавших участие делали это, потому что не верили в правдивость эксперимента и реальность причиняемой жертве боли (и боли действительно не было, была только актёрская игра). Но если в случае эксперимента Милгрэма вопрос был лишь в неопубликованных данных, то Стэнфордский тюремный эксперимент оказался напрочь несостоятельным.
Участников эксперимента разделили на две категории – охранников и заключённых, которые жили в имитированной тюрьме. Все участники должны были отыгрывать соответствующие им роли. Но, как свидетельствуют опубликованные данные, эксперимент вскоре стал по-настоящему опасным. Охранники начали жестоко издеваться над заключёнными, у трети из них проявились садистские склонности. Двое заключённых даже были исключены из эксперимента ввиду полученных ими психических травм, да и сам эксперимент был остановлен раньше времени по этическим соображениям. В течение почти 50-ти лет многие верили в реальность этих результатов и соответствующих им выводов. Однако в недавнее время был раскрыт ряд свидетельств, полностью опровергающих данный эксперимент. Некоторые из них мы сейчас и рассмотрим.
Во-первых, как заверял организатор эксперимента Филипп Зимбардо, участники были свободны в своих действиях, а те из них, которые играли роль охранников, не получали никакой предварительной подготовки. На самом же деле охранники были осведомлены, какие ожидаются результаты от проведения эксперимента, им давали чёткие инструкции, как действовать в той или иной ситуации, а также в них старались вселить веру в то, что в данном исследовании они являются ассистентами экспериментаторов.
Во-вторых, что очень важно, участники заранее понимали требования эксперимента и соответствовали им. Как заявлял Зимбардо, требования для участия были минимальными. Однако почти все потенциальные участники понимали, например, что от охранников требуется деспотичность, враждебность и агрессивность. Из этого возникло предположение, что участники ввиду чёткого понимания своей роли могли максимально её отыгрывать с целью удачного проведения эксперимента. Собственно, спустя некоторое время они заявили о том, что лишь играли роль. Также они всегда понимали, что являются участниками эксперимента, что за ними наблюдают и что всё это не по-настоящему.
Я бы хотел подчеркнуть внимание на ещё одном моменте. Подобное понимание предстоящей роли могло оказать влияние на отбор участников в пользу тех, кто имеет склонности к более жестокому поведению, поскольку именно такое поведение и требовалось. А разве может эксперимент, для участия в котором могли быть отобраны более жестокие люди, говорить что-то о жестокости среднестатистического человека?
Есть и много других фактов, подвергающих эксперимент сомнению. Стоит вспомнить об участниках, которым пришлось покинуть его из-за психических травм. Один из них позже признался, что лишь имитировал психоз, поскольку ему не понравился эксперимент и он хотел его как можно быстрее покинуть. Также стоит понимать нереалистичность условий эксперимента. Ну и наконец, исследователи предоставили не все данные – из 150 часов эксперимента было записано лишь 15% (6 часов видео и 15 часов аудио). Также было собрано очень мало личных данных участников, которые могли повлиять на ход эксперимента.
Источники:
Thibault Le Texier (2019). Debunking the Stanford Prison Experiment;
В 1963 году психолог Стэнли Милгрэм решил провести ряд экспериментов с целью прояснить вопрос: сколько страданий готовы причинить обыкновенные люди другим, совершенно невинным людям, если подобное причинение боли входит в их рабочие обязанности? Он хотел узнать, как жители Германии в годы нацизма могли участвовать в уничтожении миллионов невинных людей в концентрационных лагерях.
Суть эксперимента Милгрэма состоит в том, что участники получают роль учителя (на самом деле они думают, что эта роль достаётся им по жребию, однако всё устроено так, чтобы учеником всегда становился подставной актёр). Далее «учитель» уходит в другую комнату, садится за стол перед генерирующим высокое напряжение прибором и зачитывает «ученику» список ассоциативных пар слов, которые он должен был запомнить. Если ученик не запоминал слова и в последствии давал ложный ответ на вопрос учителя, тот должен был использовать прибор, чтобы нанести ученику электрический разряд. Начиная с 15 вольт, с каждой новой ошибкой он должен был увеличивать разряд с шагом 15 вольт вплоть до максимума в 450 вольт, после чего продолжать использовать максимальный разряд. Конечно же, актёр с ролью ученика не получал разряд, а лишь изображал, что получает его и испытывает боль. В разных вариантах эксперимента ученик и учитель были разделены либо звукоизоляционной стеной (то есть учитель мог лишь слышать, как ученик стучит по стене), либо обычной (то есть он мог слышать крики, просьбы прекратить, жалобы на якобы проблемы с сердцем).
Что касается результатов, то, например, одна из серий опытов показала, что 26 испытуемых из 40 (65%) увеличивали напряжение до 450 вольт и не прекращали наносить электрический разряд до тех пор, пока исследователь не давал распоряжение закончить эксперимент. И лишь 5 испытуемых (12,5%) остановились на напряжении в 300 вольт, когда жертвы проявляли первые признаки недовольства. Воспроизведение эксперимента в разных условиях и с разными людьми показало приблизительно те же результаты.
Что же получается, люди в большинстве своём действительно готовы отбросить всякую человечность и наносить боль, а то и вред другим людям лишь по приказу авторитета? Если обратиться к тем данным эксперимента Милгрэма, которые не были опубликованы, то легко можно понять, что это совсем не так. Проанализировав данные 656 пост-экспериментальных опросников, исследователи выяснили, что 56% участников на самом деле прекращали эксперимент в тот или иной момент, так как верили, что человек за стеной действительно испытывает боль. Другое исследование, рассматривающее 91 интервью, проведённые сразу после экспериментов, показало, что среди 46 участников, продолжающих эксперимент после недовольства жертвы, 33 участника (72%) делали это, поскольку попросту не верили в то, что жертве действительно причиняется боль (собственно, так и было – актёры-жертвы лишь имитировали её).
В сумме мы получаем, что около 86-88% участников эксперимента Милгрэма на самом деле либо прекращали своё участие, как только им казалось, что они действительно причиняют жертве боль, либо же продолжали лишь потому, что не верили в правдивость эксперимента и боль жертвы. Эти выводы, основанные на неопубликованных данных, не сходятся с теми результатами, которые были продемонстрированы в изначальных исследованиях и показаны широкой аудитории. Возможно, самой методологии эксперимента нечего предъявить, однако результаты были явно отобраны в угоду воззрениям экспериментаторов. Обычного человека нельзя заставить вредить другим людям просто по приказу сверху. А многомиллионные жертвы нацизма являются результатом лишь пассивного принятия режима большинством людей, в то время как сами акты насилия совершало меньшинство силовых агентов, непосредственно работающих на нацистское государство.
