Обеспечить квоту для девочек? Сразу говорю, что вот эта фигня: мол, “мы устроим правильную систему, где набор будет непредвзят”, не работает, потому что в данный момент “этот набор тоже непредвзят”, и всё равно берут преимущественно парней, и девушке сложно туда поступить.
либерал
На дворе анархия, капитализм, жара, лето. Девушка подаёт заявление о поступлении в учебное заведение, где учат эффективным способам убийства людей и уничтожения материальных ценностей в составе организованных групп и с использованием разнообразной специализированной техники. В сущности, это такое же ординарное событие, как если бы девушка подавала заявление о поступлении в учебное заведение, где ей бы рассказывали историю того, как люди эффективно убивали людей в составе вооружённых групп и так далее – то есть на исторический факультет.
Какими интересами руководствуется заведение, принимая её заявление? Оно рассчитывает получать прибыль. Какие у него есть способы получения прибыли от обучения студентов в отсутствие госфинансирования (в силу отсутствия государства)? Основных способов два. Во-первых, торговать знаниями, то есть обучать за деньги всех, кто готов заплатить. Во-вторых, торговать престижем, то есть устраивать жёсткий отбор, давать максимально эффективные знания и навыки, и рассчитывать, что выпускники максимально преуспеют в жизни, а затем из благодарности пополнят эндаумент-фонд любимого университета. Само обучение при этом может быть даже бесплатным, потому что фактически университет здесь выступает в качестве венчурного фонда.
Если рассматриваемый военный вуз зарабатывает продажей знаний, у девушки нет проблем. Она платит – она получает купленное. А вот если вуз считает себя престижным, то у девушки есть шанс столкнуться с непропорционально серьёзными трудностями уже при поступлении.
Начнём с того, что исторически армия это мужское братство, и попадание туда женщин само по себе часто наносило удар по престижу армии (об этом интересно рассказывает историк Мартин ван Кревельд в своей книге Трансформация войны, всячески рекомендую). Мы не знаем, насколько патриархальные снобы будут составлять костяк организованных вооружённых формирований в условиях анкапа, и насколько для них будет принципиально, чтобы женщины не только не попадали в армию, но даже и не учились военной науке. Нахожу это маловероятным, просто в силу того, что тренды поменялись, в моде инклюзивность, да и работа в армии всё меньше напоминает брутальное месилово, и всё больше – работу в сервисе доставки или иных логистических бизнесах.
Во-вторых, армия всё ещё предъявляет к солдатам значительные требования по физподготовке, в том числе связанные с поднятием тяжестей и прочим дисциплинам, в которых женщины сравнительно слабы просто в силу конституции. Теоретически это не должно становиться препятствием при приёме в университет, поскольку должно в худшем случае лишь сузить диапазон доступных специализаций. Однако если физподготовка оказывается в университете одним из критериев поступления, то у нашей гипотетической абитуриентки очевидные, хотя и преодолимые трудности.
Так что ваши опасения вполне оправданы, девушкам при анкапе вряд ли будет намного легче становиться специалистками в военной сфере. Другое дело, что сама эта сфера не выглядит особенно перспективной, так что не больно-то и хотелось.
В Главе 52, Позитивное представление о правах, Дэвид Фридман при помощи понятийного аппарата, введённого им в предыдущей главе, развивает идею точек Шеллинга и стратегий притязаний с модельного микросоциума из двух человек на общество произвольной сложности.
Фактически, Фридман более развёрнуто и обоснованно вводит то самое определение прав, которое я регулярно использую в своих текстах: права – это претензии, которые терпят. Неудивительно, что у нас обнаружился такой параллелизм в мышлении: если бы его не было, я бы вряд ли взялась переводить его книгу, прочитав буквально пару глав.
Познакомилась с широко разрекламированным проектом новой конституции от Общества.Будущее и предводителя его Романа Юнемана. Пребываю в глубочайшем разочаровании.
Как я уже упоминала в статье про день конституции, для меня в подобных документах важно лишь одно: что именно государство декларативно само себе запрещает в отношении граждан. Всякие же там сложные взаимоотношения между ветвями власти – это что-то вроде справочника о брачных повадках жаб и гадюк, изучать которые имеет смысл лишь с точки зрения лавирования между ними с целью минимизации собственных потерь.
Так вот: новая юнемановская конституция не вводит вообще ни одного нового запрета государству на щемление людишек. Всё так же государству запрещено принуждать граждан к свидетельству против себя, казнить их, вводить налоги задним числом – да и всё, собственно. А, ну разве что дополнительно запрещено препятствовать доступу в интернет, но неявно, в форме “у гражданина есть право зависать в интернете”.
Всякие там права граждан на мирные собрания всё так же сопровождаются оговоркой “без оружия”, что означает право государства ставить рамки и шмонать участников мирных собраний с целью осуществления их конституционного права собираться именно без оружия. Избирательное право ограничено для сидельцев, что открывает простор для политических преследований с целью воспрепятствования электоральным процедурам. Даже всеобщий воинский призыв авторы проекта конституции умудрились за каким-то бесом сохранить, в связи с чем Юнеману машут лапкой за кадром Шаведдинов и компания.
Много внимания в проекте уделяется дизайну сдержек ветвей власти, при этом всё так же сохраняются огромные президентские полномочия. Объяснение простое: ну, мы хотим возможности проведения быстрых реформ, а для этого нужна концентрация власти. Сохранён странный архаизм, по которому президент имеет право торчать во власти два срока. Почему именно два? Просто когда-то президент Вашингтон после своего второго срока не пошёл на третий и написал, что хватит, пожалуй, и никому, мол, не советую. Казалось бы – хотите бороться с административным ресурсом и за сменяемость власти – сделайте ровно один президентский срок, с последующим запретом на занятие любых государственных должностей. И всё, президентство становится естественным венцом карьеры, дальше обычная частная жизнь, без сраных персональных пенсий и прочих привилегий. Нет, блин, хотим назад в девяностые, когда было два по четыре.
Формулировки в проекте новой конституции столь же отвратительны, что и в старой. Вместо чеканной формулы Шульман “не влезай – убьёт” обычной формой статьи конституции является что-нибудь вроде “государство гарантирует невлезание”, с полным отсутствием указаний о санкциях за влезание.
Столь широко разрекламированное Юнеманом право на оружие сводится к праву на его приобретение в соответствии с федеральным законом (который может оказаться сколь угодно рестриктивным) и к праву на самооборону. Никакого права на вооружённое восстание, напротив, государство наделяется правом щемить любые незаконные вооружённые формирования, так что “хорошо организованная милиция” в духе Второй поправки русским не светит. Неполноценный народишко, не заслужили.
Кстати, о русских. Это злосчастное прилагательное торчит в проекте конституции из каждой второй статьи, не неся при этом никакого смысла. Ну, есть некий формальный субъект, назван таким-то словом, и чо. В этом плане юнемановская конституция напоминает путинские поправки, где тоже в текст имевшегося документа вносится много стилистического мусора, но ничего по сути не меняется. Был многонациональный народ, стали русские и иные коренные народы России. Те же яйца, короче. Впрочем, для всех, кто националистами не является, это скорее плюс.
Продолжаем рубрику небрежных переводов англоязычных статей по либертарианству с популярных сайтов, просто чтобы держать вас в курсе дискурса.
Оригинальная публикация: Дэвид С. д’Амато. Перевод: André [в квадратных скобках по тексту – его ремарки]
Либертарианство – это, прежде всего, философия о Другом, философия, подчеркивающая наши обязательства воздерживаться от доминирования над остальными людьми, о ненавязывании нашего видения хорошей жизни другим людям.
В критике либертарианства обычным мотивом оказывается утверждение, что либертарианство – это ни что иное как праздник эгоизма и жадности. Согласно этой точке зрения, либертарианский идеал – это бессердечный скряга на золотом унитазе, бесстрастно взирающий на бедных свысока. Этот взгляд наиболее распространён среди левых критиков и не в последнюю очередь обусловлен сборником эссе Айн Рэнд от 1964 года, Добродетель эгоизма, в котором Рэнд пропагандировала [что бы вы думали] эгоизм. Для начала нужно отметить, что определение “эгоизма” по Рэнд, как она сама отмечала: “отличается от общеприянятого.” Её аргумент строится на очень своебразном и контринтуитивном определении эгоизма, отличающимся как от повседневного использования, так и от словарей; она прекрасно осознавала, каким спорным и будоражащим был такой шаг, именно поэтому она и оправдывает эгоизм. Несмотря на это ремарку, которая размещена уже в первых строках предисловия, Рэнд по-прежнему настаивает на том, что она просто применяет словарное определение эгоизма: «забота о собственных интересах». Но Рэнд упускает из виду очень важную составляющую словарного определения “эгоизма” – невнимание и неуважение к другим. Этот момент, как выясняется, очень важен как в обычной жизни, так и в нашей дискуссии о связи либертарианства с эгоизмом.
Либертарианство подразумевает принципиальную скромность: нам не следует быть столь ослеплёнными нашими идеалами чтобы силой принудить [привет ГУЛАГ и судебные сроки за hate speach] к ним других людей. Таким образом, важно понимать, что в каком-то смысле либертарианская идея олицетворяет собой отказ от эгоизма. Одно из главных беспокойств либертарианства заключается в том, что некоторые люди будут использовать других в качестве средства для достижения своих целей [лес рубят, щепки летят], что влечет за собой эгоизм самого омерзительного толка. Либертарианцы рассматривают всех и каждого и того парня слева, как важного индивидуума, заслуживающего автономии и достоинства, обладающего правами, которые необходимо защищать от насильственных поползновений. Исторически либертарианство было реакцией на неприкрытый, безответственный эгоизм сильных и власть имущих. Это фундаментально эгалитарная точка зрения, согласно которой все люди равны в том смысле, что совершенно независимо от наших способностей, кожной пигментации, пола и гендера [то же что и пол, но если вы так скажете, вас побьют трансформеры], языка и этнической принадлежности, мы все имеем право быть свободными и преследовать собственные представления о лучшей жизни. Это одновременно радикальная идея и здравый смысл, но это не та идея, которую можно было приравнять к “эгоизму.” Проще говоря: “никто не свободен пока мы все не свободны.”
Эгоизм – это высокомерная вера в то, что я знаю лучше всех и имею право этих всех заставить жить так, как мне захочется [церковь, идеологии, SJW, государство]. Оскар Уайлд высказался об этом, возможно, лучше чем кто бы то ни было: “Эгоизм не в том, что человек живет как хочет, а в том, что он заставляет других жить по своим принципам. И отсутствие эгоизма проявляется в предоставлении другим жить, как они хотят, а не мешать им в этом. Эгоизм непременно ставит перед собой целью создать вокруг себя абсолютное подобие себе. Неэгоистичный человек считает благом неограниченное разнообразие личностей, приветствует его, принимает безропотно, радуется ему.” [пер. Оксана Кириченко] Высокомерие и самодовольство убеждения, что я лучше других знаю, как они должны жить, уже серьёзная проблема сама по себе, но к ней ещё добавляется и опасное убеждение, что у меня есть право, или даже обязанность, применить силу, чтобы это убеждение воплотить в жизнь. Очевидно, что это неверно, но в политике – это норма. Либертарианцев воспринимают как ребячески настроенных эгоистов, когда они критикуют, с неоспоримо логичными этическими доводами, неприемлемость подобного положения дел. Мы учим детей, что бить и угрожать другим, чтобы получить, что хочется, неприемлемо, но когда дело касается строительства всех общественных институтов это становится не только принимаемым поведением, но подаётся как лучший способ организации социума. Либертарианцы всего-навсего вежливо спрашивают: “а с какого, собственно, перепугу вы решили, что среди ваших прав нашлось право на нарушение прав других?” Либертарианцы принимают за основу убеждение, что мы должны обращаться с другими, как со свободными и равными, а не как с инструментами достижения желаемого [будь то мороженное или социальная справедливость]. Иногда это называют законом равной свободы: люди заслуживают – просто потому что они люди – быть свободными и делать всё, что им захочется, пока они не нарушают такой же свободы других. Люди, поддерживающие идею, что государство должно создавать вооруженные отряды, чтобы навязать людям их понимание мира и морали, демонстрируют удивительную самоуверенность, считая свои убеждения единственно верными. Эта самоуверенность делает подобных людей опасными, склонными к превышению своих полномочий и злоупотреблением властью для достижения своих идеалов. А мы все склонны к тому, чтобы верить в истинность своих идеалов. Как отмечает Джон Стюарт Милль: “Очень немногие считают необходимым принять какие-либо меры предосторожности против возможности их собственных взглядов быть ошибочными или допускают предположение, что любое мнение, в котором они уверены, может быть одним из примеров ошибки, что само по себе является логической ошибкой.” Либертарианцы отмечают разнообразие мнений и образов жизни; эта позиция обеспечивает защиту от господства Одного Идеала, сдерживая его разрушительный потенциал.
Предположение, что либертарианцы эгоистичны, является примером недобросовестности и самообмана, интеллектуальной лени и несправедливым способом для человека избежать обязательства рассматривать взгляды по существу. Но в то время как критика либертарианства, как философии, выросшей из эгоизма, основана на несправедливом и неточном прочтении либертарианства и его мотивов, мы не обязаны отвечать той же монетой. Прогрессисты, социал-демократы, социалисты и прочая прогосударственная живность из левой части спектра, скорее всего не поддерживают государство только для того, чтобы доминировать и контролировать окружающих, даже если это неизбежный результат расширения роли государства в нашей жизни. Скорее им свойственно ошибочно принимать государство как добродетельную социальную силу, направленную на защиту и поддержку наиболее уязвимых и обделённых. Ладно бы они были фундаментально не правы лишь в том, что такое государство, как оно себя ведет, и так далее – но даже средства, к которым эта часть левых апеллирует, не дают желаемых и ожидаемых эмпирических [видимых, буквально, физически ощущаемых] результатов. Напротив, они порождают бедность и нищету, в то время как либертарианские принципы индивидуальных прав, подлинной конкуренции на рынке и частной собственности обеспечивают широкое процветание и поощряют щедрость и социальное доверие.
Либертарианство, в сущности, это и есть самый ясный, прямой и наилучший путь к тем целям левых, которые стоят того: обеспечить, чтобы как можно большее число людей во всем мире имело доступ к предметам первой необходимости, и открыть путь к экономическим возможностям и безопасности для наиболее бедных слоев общества. С технической точки зрения те, чьи заявленные цели государственной политики включают рост государства, ограничение свободной торговли (как внутри страны, так и на международном уровне) и увеличение веса налогового и регулятивного бремени, являются главными врагами бедных и угнетенных; они активно сдерживают механизмы, которые создают и распределяют материальные ценности. Таким образом, как отмечает Джейсон Бреннан в “Libertarianism: What Everyone Needs to Know” [Либертарианство: Что Должен Знать Каждый], когда либертарианцы критикуют, например, государство всеобщего благосостояния, это происходит не из-за их “бездушного безразличия к бедственному положению бедных”, а “потому что они уверены, что государство всеобщего благосостояния приносит бедным больше вреда, чем пользы.” Политический диалог часто (на самом деле почти всегда) сбивается или путает цели и средства, предполагая, что политические и социальные институты, призванные помогать бедным, работают так, как должны по проекту, а не так, как на самом деле.
Следует признать, что либертарианство в основном говорит (или, по крайней мере, должно говорить) о средствах, ставя нарушения законной сферы автономии индивидуума за пределы приемлемого поведения – совершенно независимо от целей, к которым он стремится [нельзя загонять людей палкой в рай]. “Я часто говорил, – пишет Ганди, – что если человек позаботится о средствах, цель позаботится о себе». Ганди сказал об этом, утверждая, что ненасилие является практическим путем к национальной независимости, но либертарианцы руководствуются более широкой и принципиальной трактовкой этой идеи. Вслед за Ганди либертарианцы признают, что «мы не знаем нашей цели», что цель должна ограничиваться использованием корректных средств и, следовательно, «определяется не нашими определениями, а нашими действиями». Либертарианцы стараются обращаться с другими людьми подобающим образом – уважительно и порядочно – и мы думаем, что это составляет гораздо лучшую политическую программу, чем различные способы авторитаризма, что оставили столько шрамов в истории человечества. Те, кто видят в либертарианстве только отражение или рационализацию эгоизма, не понимают либо его историю, либо философские позиции, которые его характеризуют. Либертарианцы утверждают, что нет ничего дурного в том, чтобы заботиться о себе и преследовать свои интересы, но что наши действия при этом ограничены социальной взаимностью, признанием Других и присущей им человеческой ценности.
Вчера прочитала трагические новости о том, что президенту США Дональду Трампу отключили твич, а переводимому мной Стефану Молинью – ютуб. Ведь какая получается фигня, – скажут нам оппоненты, – вот вы хотите избавить нас от государства, после чего власть перейдёт к мегакорпорациям, но государственную цензуру можно победить хотя бы демократически, а что можно противопоставить придури владельца корпорации? Вы говорите, что против этого будет работать рыночек и институт репутации, но владельцам медиаплатформ начхать на репутацию в глазах своих идеологических врагов, а денег у них от того, что они борются с теми, кого позиционируют, как мировое зло, становится только больше.
Далее, – продолжают они, – вы говорите, что частная дискриминация приведёт к появлению альтернативных платформ, которые обслужат тех, кого другие дискриминировали. Но вот Twitter банил людей за нацистские взгляды, и действительно, в противовес ему была создана независимая платформа Gab, где любой мог бы высказаться без всякой цензуры, и что же? Её отключают от платёжных систем. Как вам такое торжество остракизма и частной дискриминации, господа анкапы?
Вместе с тем, трудно не заметить, что этот случай здорово отличается от тех корпоративных войн, которые нам рисуют в карикатурах на анкап. Так, в известнейшем пародийном описании анархо-капитализма речь идёт о войне мегакорпораций McDonald’s и Burger King за рынки сбыта – серьёзные акулы бизнеса ищут только денег.
В нашем же мире вражда корпораций с клиентами идёт не из-за денег, или не напрямую из-за денег – но из-за идеологии. Что вносит столь странную коррективу? Нетрудно догадаться – это государство.
Если на свободном рынке ты получишь максимум клиентов, когда начнёшь удовлетворять их лучше, чем конкурент, то в государстве у тебя есть дополнительная мощная опция – запретить конкурента. Но в демократии нельзя просто заявить, что вот этой компании нужно дать льготу, потому что она кормит правящую партию, а этой нужно дать бан, потому что она кормит оппозицию. Зато можно заявить, что конкуренты – зло во плоти, литералли Гитлер и ещё стопицот эпитетов – а потому им положены позор, поношение, цензура и остракизм. Государство искажает рыночные стимулы. Всегда. Из башен высокой теории это может выглядеть, как безобидная частная дискриминация, но с земли отлично видно, что мы имеем дело со старой доброй политической борьбой.
Рынок сам по себе государство не забарывает, только в сочетании с идеологией, которая утверждает ценности индивидуальной свободы. В противном случае он влачит подневольное существование, будучи зарегулирован власть имущими, а также подвергаясь произвольным вмешательствам под соусом морали, за которыми часто стоят политические причины.
Поэтому рецепт всё тот же: отстаивание ценностей свободы, их пропаганда, и постоянный поиск новых обходных путей, которые в принципе не подвержены стороннему диктату. Ну а после мегакорпораций, крышуемых государством, корпорации при анкапе покажутся вам невинными овечками.
And we’ll all feel great when Money comes marching home…
При государстве сигналы радиостанций или телефонных вышек практически никто никогда не глушит, ведь злоумышленника моментально найдут (это очень простая задача), а затем насильственно принудят платить штрафы, компенсации и т. д. (сложно отрицать, что это справедливо).
При анкапе же этот злоумышленник такими деяниями, по сути, не нарушит NAP, не покусится на чужую собственность и т. д., а значит, по логике, не понесёт наказания. Но ведь это же несправедливо.
Анонимный вопрос (сопровождается донатом в размере 0.00047976 BTC)
Так уж вышло, что я уже очень подробно отвечала на очень близкий вопрос о том, как при анкапе устанавливаются права собственности на радиочастотные диапазоны, так что для начала ознакомьтесь с ответом, и продолжим рассуждения.
Разобрав принцип использования полос радиочастот, я констатировала, что в экономическом смысле это редкий ресурс, а потому он может быть обращён в собственность. Более того, как вы и сами отмечаете, нарушение права собственности (несанкционированное использование зарезервированной полосы) довольно легко фиксируется. В условиях анкапа, то есть развитого рыночного децентрализованного правового порядка, такие споры легко переносятся в суд. Основание для обращения в суд очевидно: коллизии связи влекут вполне измеримые убытки, все логи ведутся, так что ущерб можно рассчитать с очень большой точностью.
В условиях доминирования государства сплошь и рядом случается, когда, например, силовики глушат связь в таком-то районе, и обычно это государства достаточно авторитарного толка, чтобы даже не почесаться на предмет возмещения ущерба. Тем не менее, даже в государстве случаются прецеденты судебной защиты права на использование радиоволн. Так, год назад по решению суда в Судане истцу вернули доступ к мобильному интернету, от которого перед тем военная хунта отключила всю страну. Таким образом, если даже в условиях слабой защиты прав собственности иногда получается их восстанавливать, то при анкапе, где таким вещам уделяется куда больше внимания, подобные проблемы будут крайне редки.
Адвокат Абдельазим Хассан гарантирует: право на использование радиоволн чтут даже в Африке, не то что при анкапе
